Том 23. Её величество Любовь - Страница 25

— А кто выручил? Что же не договариваешь? А? Говорить уже, так все, без утайки! — вмешивается Луговской, и его калмыцкие глазки суживаются от смеха.

— Ну, вот еще… пустое… вздор… ничего особенного… — сердито отмахивается Анатолий.

— Нет, уж ты не лукавь! Выручил Симашева не кто иной, как он сам, ваш Тольчик. Да еще как выручил-то! Выпросил в тот же вечер у эскадронного два десятка наших молодцов и ударил с ними по немцам. Отбил умирающего героя и выгнал неприятеля с его позиций, причем немцы, в темноте не разобрав численности нападающих, в панике удрали целым полуэскадроном от двадцати всего человек. А все вот он, ваш Тольчик.

— Ну, братец, ты меня не смущай! Ничего нет здесь особенного, и каждый на моем месте поступил бы так же. Нельзя же было оставлять им героя на поругание. А вот что еще наш один серый герой сделал.

И молодой офицер с воодушевлением рассказывает подвиг за подвигом из боевой, походной жизни нашего чудо-богатыря солдата.

И, чем больше говорит молодой Бонч-Старнаковский, тем ярче разгораются его глаза, тем пламеннее звучит его речь; какою-то исключительной мягкой нежностью (так может только отец говорить о любимом сыне) пропитаны его рассказы о солдатах.

Не отрывая взора от рассказчика, с жадным вниманием ловят каждое его слово присутствующие. И когда случайно лакей звякает чайной ложкой, на него тигром бросается Маргарита Федоровна.

А Толя, раз начав, не может уже остановиться. Слишком переживал эти важнейшие для воюющих с коварным врагом моменты молодой воин, чтобы они не захватили его всего, чтобы не зажгли, не распалили его.

— Да, бесспорно, враг силен, — говорит он минутой позже. — Недаром готовилась столько лет Германия к этой войне. Там все предусмотрено, все рассчитано и расписано, как по нотам. Ведь вся Россия была покрыта сетью германского шпионажа еще задолго до войны. Враг не дремал. В жилах вождя немцев течет кровь, пропитанная бациллами разрушения. Это какое-то болезненное стремление к уничтожению. И его народ послушно служит ему в этом. Это — какие-то каменные люди. Для них нация дорога постольку, поскольку она является символом власти и богатства. Дисциплина, доведенная до совершенства, заменяет пыл, любовь к родине и братскую сплоченность, которыми славится наш народ. Но мы победим с Божьей помощью. Я верю в это, мы победим! Наше войско горит, как один человек, одним общим порывом. Наша славянская душа, душа всего народа, всей армии, бурно протестует сейчас против тевтонского насилия, против немецкой наглости, против дерзости нации, возомнившей себя едва ли не единой и полновластной хозяйкой мира. И нельзя не победить с такими героями, с такими чудо-богатырями, которые, забыв все: и родные села, и работы, и безропотно покинув жен, детей, стариков, встали как один человек на защиту чести святого славянства. С такими орлами нельзя не победить. А смелая и мудрая рука Царя, благословляющего свое миллионное боевое семейство, разве она не несет залога победы и будущей славы?

Анатолий говорит горячо, пылко, увлекаясь, как юноша. Прекрасно сейчас его обветренное лицо, лицо не прежнего, — о! — далеко не прежнего легкомысленного мальчика, баловня судьбы, бального дирижера и победителя на конных состязаниях.

— Если даже только третья часть нашей армии чувствует так, как он, то победа обеспечена, честное слово, — тихо вставляет Никс.

"Ах, милые вы, милые оба!" — мысленно восхищается Муся и от полноты чувств так сильно стискивает руки пристроившейся около нее Варюши, что бедная "Мусина совесть" вскрикивает от боли.

Этот легкий крик как бы меняет, вспугивает общее настроение. Анатолий словно просыпается.

— Ну, я пройду к маме. Я думаю, она не спит еще. Пустите меня к ней, я так давно не видал ее! — Отставив недопитый стакан с чаем, он встает из-за стола и в сопровождении Китти, взволнованной предстоящим свиданием, выходит из столовой. В соседней гостиной девушка останавливает брата.

— Толя, дорогой мой, послушай…

О! Как сказать ему, как сказать? Какая мука! Китти уже раскаивается сейчас, что не предупредила его письменно о несчастье. Бедный мальчик!

Теперь она говорит тихо, сдержанно, смущенно.

Анатолий внимательно слушает. Ему кажется, что матери уже нет, что она умерла.

— Она… — начинает он дрогнувшим голосом, — она… Неужели? О, говори, говори, скорее!

— Нет, нет, она жива — да, Анатолий, она жива, хотя… хотя было бы лучше, если… для нее лучше, конечно…

— Китти… она?…

— Она — душевнобольная, наша дорогая мама.

Ни один мускул не дрогнул в лице Анатолия, но оно помертвело и глаза широко раскрылись.

— Расскажи мне, как все это случилось, — говорит он минутой позже, справившись с волнением.

Китти передает ему все до встречи их с Рудольфом. Об этой встрече она, конечно, не обмолвливается ни единым звуком.

Анатолий выслушал, казалось, спокойно, все до конца.

— Значит, это «они»? Все зло от них? От этих злодеев? — спрашивает он.

— Да, Толя, да.

— Какое счастье, сестра, что отец заблаговременно прогнал отсюда этих шпионов! Иначе я убил бы их обоих, и отца, и сына.

— Про кого ты говоришь, Толя? Я не понимаю.

— Про Августа и Рудольфа Штейнбергов. О, они ответили бы мне за то, что их изверги-единомышленники искалечили маму!

"И погубили сестру", — мысленно добавляет Китти.

Неслышно ступая по ковру, к ним приблизилась Вера.

— Нельзя по банде негодяев судить обо всех, — говорит она глухо, и ее темные глаза строго глядят в лицо брата. — Рудольф Штейнберг и его отец ничем не виноваты.